Милорад Павич. Ящик для письменных принадлежностей
“Ящик для письменных принадлежностей” Павича можно назвать Песнью Песней 20-го века с поправкой на Балканы и постмодернизм.
Чтение “Ящика” - это больше про опыт, нежели про дискурс; про пространство, нежели про фабулу. Хотя история здесь есть, история красивая и даже немного эротичная. С легкой руки Павич прикладывает мифологическое мироощущение к реалиям 20-го века, и создает художественное полотно, кажется, сам наслаждаясь процессом, играючи и совершенно не заботясь о каких-то там “соответствиях”. Подлинное искусство? Пожалуй. Дивный образец магического реализма в его чистом и незамутненном виде, где даже драма превращается в нечто наподобие завораживающего узора.
«Ящик для письменных принадлежностей» (как, впрочем, и все романы автора) - экспериментальный. Он имеет два финала. Первый можно прослушать в аудиокниге, а другой только прочесть в интернете на указанном сайте. Совмещение версий также приветствуется.
Издательство: Студия озвучания «Глагол», 2016 г.
Перевод: Лариса Савельева
Чтец: Дмитрий Оргин
Корректор: Наталья Владимировна Колесова
Обложка: Анна Колесниченко.
Дополнительная глава из романа «Ящик для письменных принадлежностей»
МИЛОРАД ПАВИЧ — ВИШНЯ С ЗОЛОТОЙ КОСТОЧКОЙ
«Чтобы всякая вещь была один раз услышана, ее надо сказать дважды».
Это, насколько нам известно, последние слова Тимофея Медоша.
Мне, из той эры, которая больше не его эра Рыб, остается только догадываться, при каких обстоятельствах была произнесена эта фраза в прошлом, XX веке, и прошлом тысячелетии. В то время, беспокойное и противоречивое, вести о судьбе Тимофея Медоша приходили из необузданных источников и бывали все реже. По одной из них, Тимофей не утонул, но вода выбросила его на сушу. На узком пограничном перешейке он попал в засаду, был взят в плен, похищен или каким-то третьим способом принужден в известное время опять оказаться в Боснии. Я до сих пор не знаю, на чьей территории его заставили находиться — мусульманской, хорватской или сербской. Кто он, установить было легко. И вся дальнейшая история выглядит как испытание, которому подвергла Тимофея некая мощная организация. Было, как было; все, что сейчас, после столь долгого времени, можно предугадать о его дальнейшей участи, таково.
Его поместили в доме, по которому он мог свободно двигаться, накормили его сыром и орехами. О нем заботились двое слуг с бубенцами вместо серег в ушах. Его провели в комнату, где он будет жить. Это была треугольная комната. На северной стене находился балкон.
В доме, кроме него самого и сторожей, был еще кое-кто. Малюсенькая «карманная» собачка. Она была еще совсем щенком, но постоянно чуяла опасность. В комнате, кроме балконной и входной дверей, была и третья, маленькая. Щенок особенно боялся этой третьей двери. Словно от нее исходила та греческая «высшая степень страха».
Тимофей обычно сидел на балконе, смотрел на боснийские горы и грел босые ноги, держа их на спине песика, свернувшегося клубком под скамейкой. Он глядел на вершины и долины и видел, что в горах на различной высоте всегда разное время дня и года. Можно было ясно видеть, где светает, где властвует весна, где вечереет, а где в вышине веет снег. Но все это отливало опасностью, которая разрасталась из треугольной комнаты, или входила в нее неизвестно откуда, — опасностью, на которую щенок тихо рычал.
На следующий день, на рассвете, когда дождь плевал в глаза и рот, а ветер мог и рубашку разорвать, за Тимофеем пришли слуги с бубенцами в ушах. За спиной они держались своей левой рукой за локоть правой. Они отвели его в соседнее здание, в такое длинное помещение, что слово, сказанное на одном его конце, забылось бы, пока достигло другого конца. Вдоль помещения тянулся стол, полный блюд с рыбой и фруктами, а за столом сидели два человека с изношенными лицами. Оба внимательно смотрели на приведенного юношу. Перед ними на столе было что-то, завернутое в белую рубашку.
— Царскую тайну хорошо хранить, — сказал Тимофею один из двоих за столом, когда слуги с бубенцами вышли. И рассказал, что от того потребуется.
— Мы ожидаем, что вы запомните одно имя и воспользуетесь языками, которые вам известны, ведь оно будет сказано на французском, греческом, английском, итальянском, сербском…
— Я не знаю сербского… — бросил Тимофей, на что два человека за столом улыбнулись.
— Перейдем к делу, — сказал второй. — Есть на свете имена, которые запрещены. О них лучше говорить как можно меньше, и то лишь когда нужно. Лучше считайте, что такое имя тяжело, как река Дрина, что от него пламя свечи делается голубым. Такое имя может быть жердочкой, переброшенной из одного мира в другой, может стать прозвищем смерти. Но кто его знает? Это имя не для произнесения, не для написания, и тем более не для чтения. То, о котором мы вам говорим, никогда не было ни записано, ни прочитано вслух. Но по определенным причинам это запрещенное имя сейчас будет вам сообщено. Это имя, в сущности, никто не знает, не знаем его и мы двое — те, что должны вам его передать. Оно — великая тайна и будет доверено вам на сохранение и открыто особым способом, но вы, разумеется, не смеете ни при ком его упомянуть, или, тем более, его записать. За это, сами понимаете, вы отвечаете головой.
И тогда они сообщили ему имя.
Сначала один из тех двоих подошел и шепнул на ухо Тимофею свою половину имени. Ведь два человека в зале знали каждый только по половине того имени, о котором шла речь.
— Вы поняли и запомнили? — спросил он, но, прежде чем услышал утвердительный ответ, приставил кисть правой руки ко рту и поднял вверх указательный палец левой.
Потом второй вынул из кармана кусок веревки и спросил Тимофея, умеет ли он читать морские узлы. Когда Тимофей ответил «да» (что было только ради порядка, ведь человек знал его ответ заранее), тот сообщил Тимофею другую половину имени, завязывая морские узлы.
— Вы поняли и запомнили?
— Да, — ответил Тимофей.
На этом все кончилось.
В треугольной комнате Тимофея ждали перемены. В его распоряжение был дан компьютер, снабженный электронными словарями и энциклопедиями на компакт-дисках. Были там английский «Spelling», французский «Hugo», американская энциклопедия «Encarta» и энциклопедия «Британника», а из словарей — «Bookshelf». Имелся и книжный шкаф, полный книг на родном и иностранных языках.
Это было еще не все. Поутру за ним опять пришли слуги с бубенцами в ушах и привели его в тот длинный зал, из которого те двое людей словно и не выходили. Перед ними на столе опять лежало что-то, завернутое в рубашку. Тут один из двоих указал подбородком на сверток. Похоже было, что его тошнит от того, на что он указывает.
— Сейчас очередь этого, — сказал <он> Тимофе<ю> *.
Второй размотал рубашку — в ней оказалась тетрадь в сафьянном переплете. Потом добавил:
— В тетради что-то написано, может быть, послание. Это от особы, чье имя вы уже слышали. Неизвестно, на каком языке оно написано. И неизвестно, что… Ведь тетрадь никто до сих пор не открывал. Вы будете первым. И передадите нам то послание из тетради, переведете то, что там говорится, на все языки, которые знаете и которые мы вам здесь перечислили. Чтобы ни крупицы смысла не пропало…
Два человека встали, завязали рукава рубашки, в которую была обернута сафьянная тетрадь, и отдали ее в руки Тимофею. Казалось, эти люди брезгуют ею. Будто эта вещь в свертке заразная.
— Возьмите тетрадь. Она для вас — единственная возможность спастись. Не нужно вам говорить, что наше око не дремлет, даже когда вы спите. Мы знаем, что вы, думая о будущем, все еще боитесь прошлых неудач и нынешних неприятелей. Будьте уверены: отныне у вас появятся новые враги, страшнее прежних, и можно сказать, что вы и не догадываетесь, какие неслыханные несчастья вас подстерегают. Поэтому, когда переводите, запоминайте то, что сказано в тетради. Все, что пишете, каждую букву, каждое слово, каждую строчку, особенно каждое имя, все сберегайте. Как бережете зубы или ногти на руке. Все — и что важно, и что неважно в вашей работе — все передайте нам, когда закончите. Не должно пропасть ни единого слова. Нужно быть особенно внимательным, чтобы ничего не попало в руки потомков. Что касается потомков, на них не нужно рассчитывать. Им нисколько нельзя доверять. Они по большей части моты и убийцы. И никакой поддержки от них не дождешься. Их нужно беречься, как огня. Вы и сами убедитесь…
С этими словами его отпустили. Тетрадь Тимофей взял и только в комнате услышал, что эти господа каждый третий день будут спрашивать, как продвигается дело.
— Кто прочитает, раскается, и кто не прочитает, раскается, — сказал Тимофей, вместо электрической лампы зажег свечу с полки, положил рубашку с книгой в сафьяне на стол и раскрыл другую книгу — почитать. Он читал и готовился к прыжку. Он знал, что от того, как он начнет, будет зависеть его жизнь. На свече его огонь завязался узлом, стояла глубокая ночь; слышалось, как где-то пьют воду. Когда Тимофею показалось, что он чувствует тяжесть пламени на фитиле, когда освободились от пут его внутренние чувства — тени живых чувств, он взял тетрадь, готовый приступить к работе. Раскрыл тетрадь и застыл на миг. Тетрадь была совершенно пуста. Tabula rasa. Ни строчки в ней не было написано… Он проверил отдельно каждый лист, пропустив его между большим и указательным пальцами, а потом, не веря своим глазам, между большим и средним. Ничего не открылось. Тетрадь была бела, как неисписанные страницы чьей-то жизни. Тогда он подумал:
— Имя — единственный текст, что у меня есть.
Тогда он сел и начал что-то писать на клочке бумаги. В ушах у него немолчно звенели бубенцы.
Он записывал по-гречески текст, который был на веере его матери и который Тимофей знал наизусть:
«Так же как у тела есть члены, есть они и у души» **, — писал Тимофей. Этот текст с веера он решил перевести на французский и другие языки для тех двоих за столом.
— Не верю, что они осмелятся заглянуть в тетрадь, — думал он при этом. — Как до сих пор не осмелились узнать имя, половинки которого у них на языке. Да их это, по-видимому, и не интересует. Очевидно, они могут больше. Им важно одно — как бы имя не стало явным. Осталось неизвестно… И как бы свалить свои хлопоты на другого. На меня, в данном случае.
Короче, Тимофей хватался за соломинку.
Прошло время, приблизился назначенный день, а узник ничего не сделал. Ничего не закончил, а то, что было начато, было начато благодаря его мечте, и достаточно было открыть тетрадь в сафьянном переплете и увидеть, что его перевод не соответствует тексту из тетради — ведь там на бумаге не было ни слова, а Тимофей все же пользовался словами. Это было ясно. Текст неизвестного, если вообще его можно было назвать текстом, был недоступен и неодолим.
Тимофей обезумел и эту ночь провел на балконе. Ему мерещилось, что каждая часть его одежды превратилась в деталь пейзажа вокруг дома: пояс означал реку, петли для пуговиц — просветы в листве, а рубашка — гору в Боснии, и он чувствовал, как под ней лежит тяжелая земля, а в земле — огонь и плод…
В свое обычное время, а это время, когда режут петухов, которые кукарекают раньше срока, слуги с бубенцами в ушах не пришли к Тимофею. Они пришли раньше. Ему приказали, чтобы он взял тетрадь в сафьяне и все свои бумаги и черновики. Его привели в зал с длинным столом. Там сидели, как и раньше, два человека, и они спросили его, как идет работа. Тимофей ответил, что продвигается, посмотрел на свои ногти, которыми в бессонные ночи царапал стену возле кровати, и увидел в них свое лицо, отраженное десять раз. Оно было бледно и растерянно. Пленник не мог предугадать, знают ли два человека за столом тайну тетради в сафьяне или нет…
Тогда один из них взял у него тетрадь и завернул ее в новую рубашку. Бумаги его взял другой, свернул и запечатал, даже не глянув в них.
— Не будет перевода у тетради в сафьяне, — сказали они коротко Тимофею и подмигнули людям с бубенцами в ушах. Те вывели Тимофея и проводили его в зал суда. Там сидело три человека. Они сказали ему:
— Объявляем тебя заложником. Люди склонны разглашать царскую тайну. А ты уже эту тайну знаешь. Однажды, рано или поздно, — может быть, спустя сто лет, а может, тотчас — появится некто, и он запишет имя, доверенное только тебе, и так выдаст тайну. Но будут непременно и такие, что захотят уже записанное имя прочитать и так разгласят тайну. Чтобы защититься от тех и от других, мы объявляем тебя, Тимофей Медош, заложником в случаях обоего рода…
— Как можно поручиться, что те, кто, как вы сами сказали, еще не родился, сохранят тайну? — заметил Тимофей.
— Это твое дело, — ответили судьи.
Последний вечер Тимофей провел в треугольной комнате. Но он не спал. Из-за третьей двери в ту ночь слышалось, как кто-то таскает огромные столы, как передвигают и расставляют деревянные скамьи, которые царапают стены и пол. Когда шум сделался невыносимым, Тимофей встал и отворил дверь. Перед ним оказалась комнатка три локтя в ширину, а в длину и того меньше. Даже дверь от этой комнаты в нее не влезла бы. Посередине стоял стул. Пустой и в паутине. А на паутине сидел огромный дьявол и качался. Когда щенок его увидел, он зарычал, на что дьявол расстегнул штаны, вытащил оттуда длинный мохнатый хвост и пописал на щенка, который убежал вприпрыжку. Тогда дьявол извлек откуда-то нечто вроде «иконы» — подобие картины на доске — и показал Тимофею. На «иконе» был изображен человек среднего роста, семидесяти лет, с голубыми глазами, холодными от страха, некормлеными ноздрями и маленьким подбородком. Из тех, двухмастных, которые поутру чернявые, в мать, а под вечер светловолосые, как отец. Он выглядел так, будто наелся больного хлеба.
— Знаешь, кто это? — спросил дьявол. И тут же сам ответил на вопрос:
— Это человек, который однажды запишет доверенное тебе запрещенное имя, человек, который станет виновником твоей смерти.
— Я этого человека никогда не видел, — сказал Тимофей.
— И не увидишь, — сказал дьявол.
— Откуда может появиться причина казни после исполнения приговора? Разумеется, нет способа, который может вернуть нас вверх по течению времени, от следствия к причине. Ведь законченные вещи не могут сводиться к незаконченным. А поскольку все доказательства лежат на этом пути от следствия к причине — ничего на свете нельзя доказать. И мою вину тоже.
На это дьявол улыбнулся, и во рту его показалось румяное свечение. Потом он молча повернул деревянную картину и показал другую ее сторону. На другой стороне «иконы» было нарисовано бесчисленное количество крохотных людей мужского и женского пола. Одетые самым различным образом, все они пребывали в движении. Лиц их Тимофей не мог различить.
— Это будущие виновники твоей смерти, — сказал дьявол. — Но не все они здесь. Их много, и некоторые еще не родились… Это те, кто однажды прочитает запрещенное имя, которое тебе дано на сохранение.
Потом дьявол позвал щенка, который заскулил и покорно пошел в комнатку, и дверь за ним закрылась.
* * *
На следующий день Тимофея казнили. После исполнения приговора его мотивация была прочитана как предостережение. Она гласила:
«Ясно, что в будущем появится тот, кто, несмотря на запрет, запишет имя, которое нельзя помещать на бумагу, а также несомненно, что появятся и другие, которые это имя прочтут, хотя его нельзя читать. Поэтому смерть Тимофея Медоша имеет законное основание, ибо он — заложник, который должен гарантировать, что описанные поступки не случатся. А вся ответственность за его смерть лежит на тех, кто в будущем нарушит вышеописанные запреты».
* * *
Через много лет после войны в Боснии я, написавший эти строки, заинтересовался этим случаем и судьбой любовников из Котора, госпожи Лили Дифи и Тимофея Медоша. От дочери покойной госпожи Евы я получил старые бумаги и письма, использованные пленки для автоответчика, одну видеокассету и удивительный, не во всем полный, рассказ о треугольной комнате в Боснии и последних днях Тимофея Медоша в ней. От молодой госпожи Иветты я получил и одно зеркало, которое некогда стояло на улице Filles du Calvaire ***. Я подверг его фотокинезу, и, словно какой-то палимпсест, перелистал все отражения, которые с течением времени отложились в нем. Где-то посередине я нашел сначала все свои, а потом и двойные отражения госпожи Лили Дифи и Тимофея Медоша. Это были такие же, как те, что утонули в зеркале в свое время, когда Лили и Тимофей учили математику, только немного бледнее. Образы из прошлого тысячелетия…
Наконец, от госпожи Иветты я узнал и запрещенное имя. Кажется, его намеренно сообщила ее матери, госпоже Еве, по телефону какая-то неизвестная личность. Меня это заинтересовало, и я начал выслеживать это имя в литературе. Я перерыл все справочники, искал по большим библиотекам, по архивам и через Интернет, но напрасно. Запрещенное имя не содержалось ни в одном словаре, ни в одной энциклопедии, его не отмечала ни одна генеалогия, ни одна история. Имя действительно до сих пор не было записано. Впрочем, оно не походило на имя. Я подумал: а почему мне не сделать то, чему так хотели помешать Тимофеевы палачи? Почему не объявить то, что виновники его гибели любой ценой желали скрыть?
И я написал и напечатал книгу под названием «Ящик для письменных принадлежностей». В одном из отделений этого ящика я оставил записку с первый раз записанным тайным именем. Тогда сквозь мой сон пролетели две птицы, и я еще раз осознал, что натворил, впервые сделав явным это имя-жердочку. И зачем этого не хотела сделать госпожа Ева. Записав это имя, я действительно стал убийцей Тимофея Медоша. Преступление — только то, что может двинуться против течения времени к нам, ведь причина в той стремнине времени может стоять за следствием. Мое преступление уходит назад, в прошлый век, за тем, кто его совершил. Я — давно предвиденный виновник смерти Тимофея.
В этом злодействе я имею соучастника. Это ты, который нарисован на обратной стороне «иконы». Ты, что в книге «Ящик для письменных принадлежностей» или в названии этого текста в Интернете уже прочитал запрещенное имя: «Вишня с золотой косточкой».
Prevela je Marija Semenihina
Перевод Марии Семенихиной (Милош)
* В перевод, по-видимому, вкралась ошибка: фраза «рече Тимотеју» (букв. «сказал Тимофею») была переведена как «сказал Тимофей». Привожу данный фрагмент с исправлениями. — A. M.
** Цитата из романа «Ящик для письменных принадлежностей» приведена в переводе Ларисы Савельевой. — A. M.
*** Дочерей Голгофы (фр.). — Прим. перев.
